Публикуем очерк об одном из самых ярких информантов нашей экспедиционной поездки - З.И. Морозовой.
Автор очерка - Андрей Цухлов
Ну, во-первых, родилась я вот здесь, в Коржевке…
Морозова Зинаида Ивановна
Если бы я был её учеником, мне было стыдно списывать или приходить на урок с невыполненным домашним заданием. Так невольно думалось, когда мы общались с Зинаидой Ивановной Морозовой, проработавшей учительницей в школе села Коржевка не один десяток лет. В августе 2012 года мы пришли к ней в гости во время работы фольклорно-этнографической экспедиции. Получился, скорее, монолог Зинаиды Ивановны, в который она, казалось, хотела вложить всю свою жизнь и всю жизнь родной Коржевки.
Человек, стремящийся к точности, к некой внутренней дисциплине, и видимо, требующий такого же отношения к делу от окружающих. Но в то же время Зинаида Ивановна – человек увлекающийся, ведь за время её монолога она буквально «захлёбывалась» событиями, стремилась не упустить что-то важное. Но это было непросто.
- Ну во-первых, родилась я вот здесь вот, в Коржевке…
И это на самом деле «во-первых», потому что это главное, что определило всю жизнь Зинаиды Ивановны, как мы поняли из ее последующего повествования. Далее мы представим только несколько наиболее значимых фрагментов из нашего с ней диалога.
Детство
- Мои мама с папой были не из богатых. Правда, в маминой семье мельница была, а потом мельницы не стало, мама рано осталась сиротой, родители у нее рано умерли. И вот мама выходит замуж за папу, и в 33-м году родилась я, в июне месяце. А у папы была сестра, тетя Груша, у нее был очень хороший муж, он богатый был, и в период НЭПа они уже начали торговлю, купили магазин. А когда НЭП кончился, их раскулачили. Когда я маленькая была, мы переехали в Горьковскою область, жили там очень хорошо: у нас там был сад, жили в каменном доме, была коза, звали ее Ленкой, эту козу…А папа ездил в Москву за товаром, торговал – летом они работали в колхозе, а зимой – торговали. И вот папа мне привозил такие брошки, платья, шапки какие-то особенные…Это я все хорошо запомнила.
- Это мой папа, это фотография с фронта, - показывает на портрет на стене, - Он очень любил лошадей. Копию фотографии я отдала племяннику, он в соседях живет, он тоже любит лошадей…
- А еще у нас была лошадь, Зорькой ее звали, чистых кровей, орловской породы. И однажды папа поехал в Лукояново на базар, а там было село, село, ну как сказать, бандитское. Одному там понравилась эта лошадь. «Продай мне ее». Папа говорит: «Ни за что не продам». Потом приехал мужик, папин друг, и говорит: «Ты лучше Иван Иваныч, лошадь продай или уезжай отсюда. И лошадь они у тебя возьмут, и тебя убьют». Потом папа с братом уезжают в Мордовию, и поселились мы в Атяшевском районе в Капасове. Папа работал заместителем председателя сельпо, хотя был сам неграмотным – писать-читать сам научился. Там вообще мы жили хорошо. Я помню председательша сельского совета ходила в красной косынке. И мы к ней зачем-то ходили, то ли у нее девчонка была как я, подружка, может, моя. Такая фотография висела у нее, рамка, и в ней все члены Политбюро. В общем, люди были преданы этому всему…
«Не плачьте обо мне, и я вернусь»
- Ну, а тут вот – война! - продолжает вспоминать жизненный путь Зинаида Ивановна. - Война началась – я первый класс закончила. А помню, у меня учительница была Клавдия Михална, она говорит маме: «Александра Григорьевна, возьмите тетрадей, мало ли чего может случиться», может, она чего знала. И она нам дала много-много чистых тетрадей, ими я даже пользовалась, когда сюда приехала. И мне в Коржевке все завидовали. «Хорошо тебе» – все на досках писали, «а ты в тетрадях».
- И вот как мы узнали, что уже война: соседке прислали извещение о гибели мужа. Это была первая похоронка. Я помню, она выбежала на крыльцо, а у неё было двое мальчишек. Она так кричала, она волосы на себе драла прям. Ну всё село сбежалось, стали ей сочувствовать. Разговаривают, утешают…А потом уже пошли похоронки. И привыкли уже к этому…Папу взяли на фронт в феврале 1942 года. Они ушли в Атяшево, недалеко отсюда, 7 километров, станция. Их не отправили в этот день, и папа мне наказал прийти. А у меня была сестренка маленькая, она погонялкой была. И чтобы ее с собой не тащить, я утром рано-рано встала, на босу ногу валенки. Пришла туда, и мужики говорят: отец вон там у тебя, мы тебя проводим. Они меня проводили. Я конечно, грустная, папа на войну уходит. Пошли в парикмахерскую, он наголо был пострижен, и меня заодно постригли. А я еще говорю как-то себе: эх, меня, может, возьмут на войну с папой…Ну потом мы ночью их провожали, сажали их в вагоны. Свету не было совершенно, и единственное, им разрешили белыми платочками махать... Ну там рёв прямо на этом перроне, папа сказал «Не плачьте обо мне, и я вернусь»…
- У нас в селе была бабушка Паша. Добрая такая, хорошая. Она пришла к нам перед тем как папе уезжать. Она говорит: «На вот тебе молитву, вернешься ты живым». Он очень в это верил. Ну, потом он присылал письма. Я их потом разбирала; он писал их каракулями прям какими-то. Но я все равно разбирала, маме пойду читать, мама меня все звала: «Идем, почитаем». А перед тем как уехать на фронт, он сказал, что тетю Грушу с детьми чтоб мы взяли к себе, чтобы мы вместе жили. А они жили тогда в Чамзинке. А перед самой войной дядю Тимошу, дедушку Илюхина, Ваню Илюхина – всех посадили в тюрьму.
- За что? – только и удается нам вставить вопрос. Впрочем, дополнительные вопросы только мешали стихийному, но вполне стройному повествованию Зинаиды Ивановны.
- А вот, тогда нам объясняли: «Вот, за краску посадили». Но потом я поняла, что они просто были репрессированы, и их потом посадили всех в тюрьму. Дедушка Илюхин умер в тюрьме, а дядя Тимоша с Ваней на фронт ушли. Дядя Тимоша попал в плен, в Германии он жил, работал там у бауэра, и там разбился, упал на цементный пол, погиб. Там из Чамзинки мужчина с ним был, он потом это все рассказал…. У тети Груши были Саня, Коля, Зина, Гриша – четверо детей. Мы все вместе жили. И с нами жила бабушка – папина мама. Она дожила до 97 лет. Он ее очень любил, так что сегодня надо бы поучиться. Он ее даже в баню на руках носил – намоет, принесет…
- Потом папа часто письма писал, потом его ранили, в ногу. Но он не много в госпитале в Боровске лежал, и опять на фронт. Он там был ранен в глаз, он ранен был в висок, а пуля вылетела в глаз. А там у него остался осколок, он часто у него ходил все по голове. А потом, видимо он зарос и не стали уж ни операцию делать, ничего. А когда его в глаз ранили, его отправили в Уфу в госпиталь. Он написал письмо, чтобы мама приехала туда. Ну, мама пошла, тогда же пешком ходили. А мы к тому времени уже в Коржевку переехали, у нас же был свой дом, его мы построили в 38-ом году. И папа пишет оттуда: «Переезжайте домой». Мы оттуда, из Капасова, 65 километров шли пешком. Мама коров вела, я гнала двух овец, и тетя Груша шла со своим сыном. А папа сказал ему: «Саня, оставляю всё на тебя, две семьи», - он с 24-го года рождения, - «И ты – старший». И он остался на работе за папу, заместителем председателя. Но папу-то взяли в феврале, а Саню – в марте. И мы о нем ничего не знаем, где он, чего с ним случилось, ни письма от него разу не было и нигде мы его никак не найдем. Я только помню, увидела сон вот такой: будто где-то такое озеро красивое, на берегу озера стоит домик. И я подошла к этому домику, он плетнем загорожен. И он там. Я говорю: «Саня!». Он говорит: «Да, я здесь живу, не расстраивайтесь, все у меня хорошо». Я тогда как будто вот увидела его…
- А папу отпустили после госпиталя домой. А мы, помню, на дальнем огороде кочаны от капусты ели. И нам там кричат девчонки: «Идите, там у вас отец с войны пришел». Мы так бежали, так бежали, он нас на руки взял… А потом его не взяли больше на фронт. Он работал в Проломихинском детском доме завхозом. Я помню, была там на ёлке, интересно всё…
«Со слезами на глазах…»
А вот когда стали с войны приходить - уже была Победа. Как-то все кричали «Победа! Победа!» и побежали на площадь. Там трибуна была. И председатель Совета выступает, там народ бежит, кто плачет, кто чего, а с этого конца – возвратившиеся с войны солдаты. И вот плачут, у кого не вернулись, но у всех была надежда: может, придет, может, придет…
- И вот однажды у нас такой был случай. Была семья Камакиных, и у них отец вернулся слепой совершенно, и вот он с палочкой шел. Я как сейчас смотрю на него. Черное пальто на нем было, шляпа черная, и кто-то сопровождал его с военкомата. И она его не взяла, жена. Не приняла. И он тогда ушел, возвратился назад. Тогда все, вся улица, плакали. Вся улица проклинали её. Она уехала отсюда, не жила тут. Он уехал в Ленинград, потом с какой-то женщиной сошелся, забрал туда сначала сына младшего, а потом и дочь. А сын кончил высшее военно-морское училище…А вот в целом люди находили утешение в том, что праздники устраивали, весело, на улицу ходили. Народу было много, молодежи. Помню, мы маленькие были, война шла, а мы в войну играли. Целый отряд, эх, сколько нас было! На одной улице было нас тридцать детей, которые ходили в этом «отряде». И там пели так: «Эх, комроты, даёшь пулемёты! Даёшь батарей, чтобы было веселей!» А мы пели: «Эх, кому роты». Потом я поняла: командиру роты. А мы пели «Эх, кому роты»…И вот была война, а мы все равно ёлки справляли, дров не было, за дровами сами ходили. Принесём дров – значит, в школе будем учиться, не принесём – не будем учиться.
- А как в войну играли? – спрашиваем.
- В больнице был большой парк. И вот мы туда палки возьмем, как будто у нас там автоматы. Тут – «немцы», тут – «советские»…Кино, помню, показывали. Первый фильм, который мы увидели, - «Молодая гвардия». И один отец прислал с фронта книгу «Молодая гвардия». Её давали читать буквально на часы, чтоб ты прочитал эту книгу. Я не знаю, наверно, стёрлась вся, эта книжка. Про Зою Космодемьянскую читали, учительница повесила на доску газету «Комсомольская правда», и там была её фотография, переживали за неё. Радио не было, а как-то узнавали всё…
- В детстве в лапту играли. В лапту в беговую и в круговую. Круг делали, вставал в середине один, водил. И если он поймал этот мяч, выходит из круга, а в круг заходит тот, чей мяч поймали. А беговая лапта – это когда бьют по мячу палкой. Сейчас играют в эту игру, только она по-другому называется как-то. В «чижик» играли, интересная была игра. Мальчишки в основном, но и девчонки. Это такая круглая палочка, её так вот клали и ударяли по нему и он летел, этот «чижик», а кто-то бежал за ним. Но кто его взял, там несколько человек стояли, значит, он теперь будет «чижик» забивать. А иногда вдаришь по нему так, что он летит далеко. Потом играли в «третий лишний». Но играли с ремнём. Однажды солдатским ремнём ударили пряжкой по руке и получилось неприятность, рана. И с тех пор перестали играть с ремнём. В «прятки», но и сейчас в нее играют, в «прятки», «кошки-мышки». Я с ребятишками, когда хожу в луга, всё время играю. На Коржевское озеро, длина его три километра. На Суру ходили. На Суре мы не купались, боялись, там быстрое течение, тем более там у нас тонули.
О покойниках и кладах
- А куда боялись дети ходить? – интересуемся мы.
- На кладбище, туда и сейчас боятся ходить. И я не пойду, одна не пойду, это место такое. Раньше кладбище называлась «горочка». Кладбище – это потом стали называть. А горочка – потому что форма маленькой горочки. Оно на горке располагается. Бабы всё скажут «На горочку надо сходить»
- А по какой улице у вас обычно носили покойника? – задаем вопрос. О покойниках уже получилась беседа…
- Умер человек, например, на нашей улице. Несут мостом, через мост. И к церкви. Ведь раньше церковь была, в ней отпевали. И по той улице обязательно. Если даже умер человек в том конце, где больница, его несут к центру, к церкви. Даже сейчас, хоть и нет этого отпевания-то, а всё равно несут сюда. И всё равно около этого места останавливаются.
- А несут на полотенцах обычно?
- Сейчас уже возят, потому что носить некому. А раньше на полотенцах несли, иногда кого-то и на плечах, на руках. Допустим, если человек почетный, уважаемый.
- А сколько человек обычно несли?
- Шесть. Потому что всё равно, как ни говори, тяжелый покойник.
- А еще, кроме церкви, могли еще останавливаться?
- Останавливались. Даже сегодня, умер молодой мужик, 46 лет. Вот вышли мы тут вот около магазина, останавливаются. Не все же сейчас на кладбище ходят, потому что сейчас все больные…У нас на кладбище есть памятник: были богатые люди, Жирновы. И вот им, сами не родные, поставили памятник, этим Жирновым. Он был мраморным, белый мрамор. Эти Жирновы были очень богатые. И вот однажды произошел такой случай. Их уже никого не стало. А наш дом стоит на месте, где жили люди богатые. Один раз, мама еще была живая, приезжает один из этих Жирновых, оставшийся брат, приезжает сюда и приходит к нам. С мамой они тоже были родственники, дальние, правда. Приходит к нам, разговаривает с мамой, всё. Он и говорит маме: «Вы вот когда строились, не находили здесь золота?». Мама говорит: «Нет». А вот по ту сторону ворота были, столбы, вернее. Когда стали делать погреб, вот там туесок берестяной и один золотой, десятирублевый. Ну тут поискали-поискали – нигде ничего нет. Мама ему говорит: «Один десятирублёвый золотой нашли». А он говорит: «Вот. Я его и недосчитался». А денег в этом туеске было много. А деньги он раньше забрал все с собой, они – его, он прятал. И кому оно досталось, это богатство – не знаю...
- Нам рассказывали, что до войны индивидуальных оградок на кладбище не было…
- Не было. Наверно, не надо это было.
- В Потьме нам рассказывали сон. Поставили индивидуальную оградку, а покойник говорит: выйти не могу, - упоминание о сне должно было вызвать ответные воспоминания о необычных снах. И мы не ошиблись.
- И у нас такие сны снились. Рассказывали: «Я бы рад к тебе прийти, да не могу, вон какая изгородь, я не перелезу». Я вот не знаю, почему, но считаю, что памятники эти ставят неправильно. Крест – и всё, и больше не надо ничего. Зачем это всё?! Да друг перед дружкой ещё: эх, у них какой, ну-ка я еще лучше поставлю. Зачем? Нет, я не признаю это…
Вот бабушка только рассказывала, когда у неё деда расстреляли, было Чапанное восстание, хотя он никакого отношения к этому Чапанному восстанию не имел. Они тогда ездили на мельницу, с мельницы приехали, замерзли, и он лежит на печке. А его зять, дядя Егор, пришёл, говорит: «Тятенька, ты спрячься, за тобой щас солдаты придут». А он в волости работал писарем. «А зачем они придут?» «А сказали, что ты в восстании участвовал» «Нет, за мной приходили Вороночкины, но я отказался, я не ходил». Ну и всё. Пришли, забрали и расстреляли. Папа пошёл, нет и нет, нет и нет. Бабушка-то говорит: «Ванюшка, иди сбегай, что отца долго нет». Он пошел и увидел его распластанного вот так, шапка в стороне. Представить – и то страшно. Папе тогда было только 14 лет, прибежал, принес шапку. Ну и говорит: тятеньку расстреляли. Папа, конечно, очень тяжело переживал всё. И вот она рассказывала, она тосковала. И вот раз – как шар огненный. Придёт. Ну, её стали ругать, он, говорят, убьёт тебя, перестань тосковать. А их родственники тоже кто-то умер, он приносил ей орехов, конфет, а оказывается это овечьи какашки, она все под подушку накладёт. Ну прям она видит – он, как живой, она разговаривает с ним как с живым… Ну она не пугалась, она радовалась, что это вот он. Ну она стала молиться, и всё прошло. Это она сама рассказывала, бабушка. Сейчас кто тоскует у нас – все едут в Пятино на могилу к старцу Максиму. Там берут земличку – от тоски помогает, снимает буквально.
Колдуны
Я знаю вот чего: научил меня один старик. Он говорил: вот если ты подозреваешь, что человек может что-то сделать такое, говори про себя такие слова: «Свят дух на земле, а нечистый – сквозь земли». И всё. И они сразу уходят!
- Ну вот Г…ны, у них умерла тогда свекровь. И одна была старуха. И она была колдунья, все знали. Она придёт – обязательно чего-то наделает. Или насорит там чего-то. Они взяли и иголки в порог натыкали: она даже к мертвецу не могла пройти. Подошла к порогу - и никак. «Проходи, тёть Настя, проходи» - «Да ладно, я домой уж пойду». Не нож – иголки. Втыкала бабина сноха, бабушки брата жена. Но это давно было… Она была страшная колдунья. Она дочь свою заколдовала, чтобы у неё детей не было. Она сама рассказывала, эта бабушка, говорит, я до сих пор не могу ей этого простить. А колдунью звали Луша. Она тогда бабушку заколдовала. А дед – ну были они молодые – пришли к ним в гости, побыли они у них, попили-поели. А дальше бабушка-то говорит: она поднесла там с напёрсток вина, эта Луша. И они с дедушкой шли домой. Пришли, а бабушка – умират….С этого вина. А дедушка и говорит ей: «Луша, давай-ка, чего натворила с моей Тимофеевной?! Давай разделывай!». Она начала вилять. Он ей говорит: «Я тебя щас прикончу» - дедушка строгий был. Она: «Ой, ой, прости, прости, бес попутал, бес попутал!». Давай её сюда. Он пришел, её на руках принёс, она не могла идти сама. Она ему говорит: «Убирай все ножи, которые понатыкали, чтобы не было никаких ножей». Он говорит: «Давай расколдовывай». И вот она опять эту стопку налила, бабушка выпила. Ну и всё у неё прошло. А дочери-то своей – была бабушка тут у нас – она «сделала» на свадьбу, и детей у ней не было.
- Говорят, что таким людям нужно испортить кого-то из родственников…
- Обязательно. Им не терпится. Свёкор этой бабушки, повёз её в село в Сурском районе, не помню название. Он её привёз и говорит: «Я тебе сейчас сделаю, что у тебя сейчас остановится кровотечение, а что касается детей, то надо приехать еще раз». Вот тогда началась первая мировая война. Мужа взяли на войну, ну и они больше в это село поехать не могли. И детей у неё так и не было. А потом эта колдунья, когда умирала – передала дочери младшей. И вот она у нее переняла и уехала из Коржевки. А колдунье, чтобы умереть, - надо передать всё это. И таких случаев было в Коржевке сколько угодно. Одна умирала – никак не умрёт. Муж был её племянницы. Он взял по углу ударил снаружи топором, - и она умерла. И сейчас в Коржевке такие есть.
Жизнь послевоенная
Бабушка была хорошая, добрая, она никогда от нас не уходила, хотя детей было много у неё. Я бабушку очень любила, она меня стала в церковь водить, молитвам учить. И мы молились вместе с ней. А Римма, сестра, не больно слушалась, а я слушалась. Как-то у нас особой строгости не было, хотя мама у нас была строгая. И мы всё соблюдали, что надо, обед, завтрак, ужин, у нас всё было вовремя. Из трёх блюд, как бы там ни было – щи, картошка, каша…
Прямо ставали перед иконой и молились. Где надо вставать на колени – вставали на колени. Начиналось всё с «Отче наш», потом «Богородица», потом «Достойно». Вот эти три молитвы надо было знать.
…И вот был Коля Пияков. Ну потом тоже на фронт его взяли. Но мне он запечатлелся таким молодым. Вот он нас привез сюда в Коржевку. Мы часто ездили в Коржевку до войны. И я всё: «Зачем эта Сура?! Лучше б ее не было!» А то папа все: эй, давай паром, эй, давай паром! – паромщику. Если паромщика не было, папа переплывал на эту сторону и гнал паром обратно. И там все, лошадь, ну все вставали на этот паром и переплавлялись…
Вообще интересные были поездки, я их все до единой запомнила. Вот помню, приехали сюда, а тут жили плохо, в Коржевке, по крайней мере, наши родные. Толкли черемуху и пекли из неё лепешки. А мы жили очень хорошо, просто исключительно. А когда переехали, тут и голод начался, и неурожай. Правда, мама была экономная, она берегла ту пшеницу, хлеб, который мы привезли оттуда, из Мордовии. А меняла она его на краску, которой красили материал. Людям надо было красить, холщовая одежда-то была. Она меняла на хлеб эту краску. А потом мы стали учиться, а мама была экономная, она все в запас брала, обувь, картошку. Вот все хорошо – цветет, польют дожди – все сгниет. Вот проса сеяли много, полгектара, наверно, пятьдесят соток сеяли на поле там. «Идите, полите». На озеро даже нас не пускал, не разрешал купаться, вот выполите.. А пока полем из конца в конец – опять трава…А как весна начиналась, тут уже голод, все запасы иссякли, - пойдем за сережками за орехами с бабушкой, принесем мешки орехов, сережек. Их толкли и пекли из них лепёшки. Потом начинались листья липовые, за ними ходили. Начинался дикий лук зеленый, пойдем в луга, тут еще лужи после разлива, и в лужах этих лук…Это все ходили, это был единственный источник питания. Я до сих пор не то что в рот взять, я видеть его не могу….
Потом ходили за Суру на Инерки на Ермол. А Инерки – это такое место, не знаю, почему оно так названо. Это была граница между Мордовией и нами. Там крест стоял еще. Это луга, за Сурой. А потом – пестушки были, это первы-первы из-под снега вылазили такие растеньица, у них даже цвет-то такой, я даже не могу сказать, они как бежевого цвета, вот мы их ели. Потом ели тут начинался щавель. Щавель пресный, щавель кислый…Это была наша еда. Ракушки, пойдем ракушек ловить, разделаем, нажарим прямо на озере, и наедимся.
Снег сойдет только – картошку колхозную там на горе, эту мерзлую картошку, в ступе натолчем, лепешки пекли. И сидим, джем, когда эта лепешка испечется. А рыба – было очень много рыбы – и мы все станем переходить там у мостика. И наловим, в подоле платья рыбы принесем. Тут начинались ягоды, пойдем за ягодами…Тут стали гонять нас. Председатель был колхоза, потом еще разъездной на лошади. Как увидим – боимся. Один раз у нас выявили грибы, размяли, - у детей, маленьких детей…Я никогда этого не забуду. Мы так плакали… Потом ягоды…
- А почему грибы-то нельзя? – недоумеваем.
- А вот не знаю, почему! Ну, дураки были…Ходили мы в колхоз, работали. Горох брали, колоски собирали. Попробуй вот колосок если даже вот остался в этой обуви, в лаптях-то. А потом на сенокос ходили, и жать ходили, любили ходить на сенокос: там хлеб давали ржаной, кусок большой дадут и похлебку варили там на берегу, там озерцо такое небольшое. Я помню заработала тогда меду стакан… А потом стало как-то вроде получше.
Мои университеты
- В школе учились разновозрастные. С одного года нас только четверо было. Да, сначала я училась в этой школе, церковно-приходской. Там начальная школа у нас была, учительница Ловина Антонина Павловна. А потом учились там, где столовая наша, там были классы. Везде были классы, народу было много. Но бросали школу, ходить было не в чем, школу бросали. Когда тепло-то походят, а потом – бросали: не в чем. Книжек не было, писать не на чем было. Это ужас был какой-то…Все опухлые, отечёные… Вот я говорю, вот есть семья Азовых, может, слышал, потому что Константин Сергеевич долгое время был корреспондентом газеты «Ульяновская правда». А до войны их отец долгое время работал председателем совета, его взяли на войну, мать у них умирает, и они остаются здесь. А старший брат работал корреспондентом газеты «Красная Звезда», на войне был. А они остались пять человек, и есть им было абсолютно нечего, голодны были дети. Потом все получили высшее образование. Все выучились и вышли в люди.
Потом как школу я кончила, 7 классов, я захотела стать врачом. И поехали в Инзу поступать в восьмой класс с подружкой. А там из-за тетки: тетка сказала: к нам жить, а потом сказала: у нас тебе плохо. Я поплакала-поплакала да и уехали мы с подружкой домой. Ну пешком, с Инзы-то пешком. А потом все у нас стали поступать в Карсунские педучилище, медучилище, ну и я пошла вместе со всеми. Кончила Карсунское педучилище, которому обязана всем. И как учитель, и как человек…
Жили на квартире. Тяжело было: хлеб из лебеды, напечём, в ларь положим, рубили топором зимой. Хозяин там скажет, ну кто письмо им напишет, кто чего: ну ты нынче заслужил похлёбку, садись похлёбку есть, заработал.
- Ну тут уж стало получше – в эти вот годы: я в сорок девятом поступила, с сорок девятого по пятьдесят третий училась… Я все время стипендию получала, как-то старалась сэкономить, чтобы платье даже себе купить. И книжки. Как стипендию получу – иду книжку покупать. «Белая береза» Бубенного, «Как закалялась сталь»… Преподаватели у нас были отличные, всему учили нас: и культуре поведения, и сем навыкам. Единственным недостатком в своем образовании считаю неумение играть на музыкальном инструменте. Этого мне очень не хватает. Я училась на скрипке, а скрипка – какой это инструмент? Ну, во-первых, скрипку мы купить тогда не могли, а потом она в принципе и не нужна. А потом мы стали жить уже получше. Мука появилась. В пятьдесят третьем я закончила педучилище и меня назначили в Валгусскую школу учителем русского языка и литературы. Потом я поняла, что надо учиться, и я поступила в пединститут в Ульяновск, в шестьдесят первом году окончила. Ну и полюбила эту работу, и теперь я даже не мыслю по-другому.
Молодежные «кельи»
- Помню, кельи были. Это в каждой улице была келья. Я в кельях никогда не сидела, я была маленькая, и у меня желания такого никогда не было. Ходили в кельи, сидели там, вязали, пряли. Молодые девушки, парни приходили. Пели, плясали. Было весело. Это веселье оно как-то наверно давало людям силы. А сенокос! Это вообще такая была пора интересная, вот как только сенокос начинался, косы звенят…Тогда на быках, лошадей-то не было, ехали на сенокос. Еду, допустим, вот нынче поехала или там пошла в этой одежде в кофте, в юбке, вечером пришла, постирала, завтра опять в этом, и всегда нарядная. Веселье оно как-то сглаживало это вот всё, все невзгоды, люди в этом находили утешение…
- Помню, у Максимёнковой келья была в Задуваловке. Потом у Исаевой (её звали Пестовкой) была келья в Скочишке. В Затоне была келья. В Заречке у тети Паши Кругловой. Везде, в каждой улице, если большая, то две были кельи. Я еще была мала, а мама у нас была строгая, не разрешала нам ходить в кельи. Только на праздник – даст орехов или семечек тыквенных, и мы ходили.
- А девчонки оставались с парнями ночевать?
- Оставались. Но никогда ничего плохого.
- А сейчас эти избы остались?
- Ну полуразрушенные – точно есть. Вот в Скачишке…